Немил я, хоть и мил а ты, хотя Людмила,
      Но людям не мила, и им не станешь мила.
         Может быть, это сказано и несколько заостренно, как всякая характеристика, втиснутая в слишком малое место. Но тем не менее - это верная характеристика, верное наблюдение нередкой в ономатологии поляризации имен. Там, где имя очень ясно и бесспорно в своей этимологии, где его этимологическое значение навязывается сознанию и притом имеет характер не символический, а слишком явно тождественный,- там склад личности нередко оказывается в прямом противоречии с этимологическим значением имени. Не то, чтобы между именем и личностью, точнее - между этимологическим значением имени и его энергетическим значением, нельзя было уловить связи вовсе. Напротив, внимательное проникновение в имя и в личность, носящую его, позволяет открыть нити, тянущиеся от имени к личности, позволяет уяснить- себе ту первоначальную ткань, которая переродилась в данную личность, и ткань эта явно определяется рассматриваемым именем. И когда это вскроется, то становится ясна символическая отображенность имени данной личностью, этимологическому значению своего имени не только противоречащей на поверхности, но и утверждающей это значение своими более глубокими слоями. Тут открывается возможность видеть и понять не только то, что данная личность вопиюще нарушает этимологическое значение своего имени, но и то, что не случайно она носит его, что энергия ее имени действительно в ней действует, хотя и вызывает действие неожиданное, однако все-таки оно - деятельность этого имени, а не какого-либо другого. Личность, как и вообще всякая конкретность, воплощая умную сущность, являет ее в себе и собой символически, как художественный образ. Когда умная сущность явно далека от возможности рационалистического объединения и упрощения по одному признаку, то художественное воплощение ее в личности не дает разрыва между символом и первообразом - именем. Когда же этот первообраз (хотя и тут неспособный быть рационалистически расплющенным) ближе к плоскости рассудочной и легче допускает насилие над собой, обращающее его из идеи в понятие, тоща личность, воплощающая данное имя, легко может из-за крикливо навязывающегося отвлеченного признака имени, именно из-за него, не подчиниться имени и в ответ на его навязчивое требование - иметь некоторый определенный признак, быть ходячим олицетворением этого признака она показывает прямо противоположное. Может быть тут она побуждается к этому восстанию против своего имени глубинным целомудрием, которое не дозволяет ей ходить с вывеской на лбу, объявляющей всеми буквами, олицетворением какого отвлеченного признака должна быть эта личность по мнению толпы. Но, одеваясь признаком противоположным, в глубине своей личности она освещается все-таки этим отрицаемым на поверхности признаком, и свет его просвечивает невнятно сквозь собственное более поверхностное отрицание.
         Нам представляются приторными и выдуманными старинные произведения, где действуют лица с именами, значение которых слишком явно указывает на добродетели и на пороки. Неприятны тут не только, или, скорее, не столько чрезвычайность их добродетели или порока, как формальное заявление о тех и других самими именами: по опыту, запасенному и отложенному в нас веками, но бесспорно присущему нам непосредственному чутью имен, как бы это чутье ни объяснялось, мы не верим этому прямолинейному совпадению отвлеченно-логической вывески с психологическим и нравственным, а тем более - телесным содержанием у личности, и представленный образ в его цельности с именем оценивается нами как невозможный и потому - художественно фальшивый. ... Каждый знает из жизненного опыта, что люди с чересчур явно благочестивыми фамилиями - редко бывают благочестивыми. Точно так же или даже еще более Людмила - и в отношении своего имени:
... хотя Людмила,
Но людям не мила,
И им не станешь мила.
         Да что тут особенно отцеживать: Людмила - грубиянка и такова не по какой-либо случайности. У нее - сильные порывы, но грубоватые, грубые - в басовом ключе, несколько осипшие. Сбивает с ног всех встречных на пути ее порыва. Но порыв с расчетом - не по ней; она грубиянит самому расчету, она ищет бурных столкновений с жизнью и в них не щадит себя. Но это - и не темперамент, не огонь в крови и в душе, который расплавленным потоком стекает в определенную ему вожделенную сторону. Людмила не хочет чего-либо определенного, не добивается этого и вообще сама не знает, чего она хочет... ей нужно не определенное содержание, то или это, а форма бурных столкновений, грубых проявлений. "Ищет бури, как будто в бурях есть покой". Ей тягостна тихая речь, а нужны выкрики. Тепло, уют, довольство ею не только не ищутся, но, напротив, отвергаются с негодованием, отбрасываются, отшвыриваются как нечто презренное и гадкое. Ее облик, в собственном ее воображении, влекущий ее образ себя самое, это - потрясение, потрясение знаменем, флагом, может быть, крестом, вообще потрясение чем-либо, довольно безразлично, ЧЁМ именно. Бушует буря, громыхают марш барабаны и грубые медные трубы, свищут пули, кругом - напряжение страдания и ужаса. А она потрясает чем-то, куда-то ведет, какие-то толпы спасает и к чему-то выводит" Такой она представляет себя в своем расцвете, на вершине своих достижений. Но для нее остается неясным и более или менее безразличным, кого ведет она, куда выводит: важен сам подъем, бетховенский дух беспредметного восстания, натиск стихий, сметающий все тихое и уютное, хотя ей порой не предлежит какая-либо цель, внутренне оправдывающая эти порывы.
         Это - полная противоположность эпосу, это - ревущее море звука бетховенского Эгмонта, захватывающее и поднимающее, если безумно отдаться ему, и - пустое кипение в котле с водой, если вспомнить, что слабой мотивировкой всего этого шума служат политические страсти, весьма сомнительные в своей правоте и вдобавок давным-давно отшумевшие и ушедшие в область эпоса, хотя и довольно мелкого. Вот так именно Людмиле хотелось бы плыть на плоту из бочек и бревен по громоздящимся валам океана, при блеске молний и в роли капитана умирающих от холода и голода несчастных - непременно несчастных путешественников. Но этот образ, как и другие подобные, для Людмилы - не театральный эффект, не тщеславие и желание удивлять и удивить собой, а подлинное потрясение. "Это - я", - жаждет сказать Людмила, но хочет при этом подлинного потрясения, подлинного подъема, подлинного подвига, и эффектом, одним только эффектом, эффектной ролью она никак не удовольствуется.
         Людмила хочет эффекта, но не аффектации. Это - честная натура, преувеличенная в своей честности, подчеркнутая в ней, грубая в честности. И внутренне, и внешне честная, "такая честная, такая правдивая, что всякому дам в морду, в честности и правдивости не спущу ни миллиметра". Все представляются ей дряблыми, вялыми, фальшивыми. Она признает только героев и склонна в том или другом время от времени усматривать идеальный облик героя. Но как только обнаружится малейшая слабость, мягкость, непрямолинейность признанного героя, он мгновенно сшибается с пьедестала пинком и обливается презрением - он обманщик, дряблый и трусливый, негодяй, не лучше всего прочего презренного стада человечишек, подлых и корыстных. Людмила - героическая натура, может быть, не столько даже героическая, сколько желающая быть таковой. Она понимает героизм очень элементарно, как и благородство, которое отрицает почти за всем светом и которое в превосходной степени утверждает за собой. Ей даже в голову не придет сомнение, в самом ли деле ее благородство так бесспорно и дает ей право презирать всех окружающих. Когда Бетховен стал на дорожке, чтобы заставить герцога Веймарского, Гете и свиту обходить его по газону, то, вероятно, Бетховена осенила та самая счастливая мысль о своей независимости и своем благородстве, не в пример прислуживающемуся Гете, которая обычно вдохновляет Людмилу.
         Ей ненавистно довольство, но там, где несчастие и горе, она - на своем месте; там она забывает о жестком осуждении людей и готова на всякую жертву, порывистую и без оглядки. Она делается тут находчивой, предприимчивой, может повести за собой, влить энергию, овладеть положением я - в самом деле вывести. Сестра милосердия, фельдшерица, маркитантка, революционная деятельница - она тут на своем месте. Не отличаясь вообще глубоким умом, чуждая созерцания, она оказывается тут нередко благодаря своему порыву, не знающему оглядки, своей грубости, не задерживающейся на подробностях и оттенках, умнее умных. Она рубит топором, хватается за топор согласно основному своему влечению к действиям грубым, когда другие, более опытные, стали бы применять тонкие, ею презираемые инструменты, и в минуту опасности может оказаться более правой в своей грубости, нежели другие - в их тонкости и осмотрительности. Здесь она ведет, теперь милая людям, да, людям, а не человеку. Она, в героические моменты, мила толпе. Человеку же она не мила, да и не хочет быть милой, а потому грубит ему, человеку: слишком мелко, слишком мягко, слишком мало, по ее оценке, быть милой отдельным человекам.