Имена, запомнившиеся историей вместе, никогда не бывают соединенными простой ассоциацией по смежности во времени: они связаны в сознании потому, что глубоко сродни друг другу по своей духовной форме. И если история выдвигает их более или менее совместно, то этим лишь устанавливается основной характер известного времени, который наиболее соответственно может перейти в историческую действительность деятельностью людей с этими именами. Герою данного времени естественно носить имя, знаменательное для его современности. И вместе с тем должно быть понятным парное появление в истории этих знаменательных имен - мужского и женского, потому что некоторая духовная тема истории, которой надлежит воплотиться в человечестве, должна быть проведена как в мужской природе, так и в женской. Алексей в Анна, Василий и София, Константин и Елена и другие пары не только во типу своему сближаются между собой, но и исторически достигают наиболее ярких своих проявлений совместно, или, во всяком случае, в одном историческом деле или в одной исторической полосе. Однако из таких пар, типологических и исторических сразу, есть хорошо запомнившееся сочетание Владимир и Ольга.
         И по коренному значению, и по происхождению, и по историческому месту и, наконец, по физическим и душевным свойствам имя Ольга близко к имени Владимир. Этимологически Ольга, или первоначально Хельга или Эльга, значит - великая; ясное дело, это значение близко подходит по смыслу к мировладению, связанному с именем Владимир. И то, и другое имя пришли к нам из Скандинавии, и оба, глубоко принятые русским народом в сделавшиеся именами особливо русскими, будучи усвоены русским языком, претерпели звуковую перегласовку, далеко не случайную. Вальдемар во Владимире, конечно, утрачивает свою режущую отчетливость, смягчается и заволакивается некоторой мечтательностью и неопределенностью; точно так же режущая и даже жестокая четкость Эльги в протяжном и глубоком О... смягчается, несколько расплывается и становится если не более ласковым, то, во всяком случае, более спокойным и неподвижным. Оба они, и Вальдемар и Эльга, на русских хлебах вырастают, делаются дородными и не имеют уже нужды наступать на мир пиратскими ли набегами, или волшебными рунами: здесь, на новой почве, к ним и само пойдет все в руки, и все без усилия с их стороны признают их владетелями и великими. Естественно, они лишаются своей сухости и тренировки своих хищных навыков, и если и не приобретают непременно доброты, то во всяком случае размягчается их жестокость. А вместе с тем они утрачивают и короткую определенность молниеносных своих желаний, теряются в себе самих и, романтичные в своем искании чего-то безмерного, неопределенного и им самим не ясного, подготовляются у нас к Святой Купели.
         Сказанное относится собственно к звуку этих имен; но то же самое нужно было бы повторить более определенно о духовной форме, этими именами выражаемой.
         Как и имя Владимир, Ольга - Эльга - языческое имя, и притом северного язычества, где божественные образы бледны, не оформлены и мало метафизичны, человеческая же воля сильна, непреклонна и сама представляется номеном - таинственной силой другого мира. Рослость и осанистость - вот в каком прежде всего смысле должно брать значение великая имени Ольга. По-нашему, по-современному, нужно бы, пожалуй, сказать - не всякая, а большая, крупная, но, нужно помнить, крупность фигуры северное язычество оценивало как великость, как явление великих сил, и потому современный перевод имени Ольга был бы искажением основного смысла имени Ольги. Но таков же и Владимир, ибо кому же, как не крупному, не большому, не великому, следовательно, владеть миром. Оба они, и Владимир и Ольга, - как сосуды, до краев наполненные соком земли: оттого-то и растут они, оттого и осанисты, оттого же утверждают всю жизнь, расплескивая свою силу, но оттого же обладают и волшебными чарами, даже мудростью и вещим даром. Однако оба последних свойства идут в них от корней к земле, а не с неба, а потому мутны и пристрастны, в своей страстности могут глубоко погрешать и возбуждают в душе всегдашнее беспокойство и искание найти нечто более, чем земное в земном и условном, пока не поразит их луч с неба. Оба они, и Владимир и Ольга, ощущают и знают, но знают не умом, а кровью, гораздо больше, чем это нужно для земного; но знание их не достаточно для близости к небу.
         Вот почему, количественно умножая свои земные успехи, дающиеся им не в пример легче, чем другим, они думают взгромоздить нечто великое, до самого неба, но и небо представляется им как Валгалла ( Валгалла (Вальхалла) - в скандинавской мифологии дворец, куда попадают после смерти павшие в битве воины и где они продолжают прежнюю героическую жизнь) - неизменным пиршеством и битвой. Количеством земного они мнят создать своими руками то, что больше земного. Но, к чести их, эта попытка, беспрестанная попытка их жизни, не есть ни боговосстание, ни богоборчество, не есть сознательный вызов Богу, которого они не знают, а своего рода добросовестное заблуждение и слепота. Они не знают и не понимают до поры до времени, что небо иное, чем земля, и что великое не есть очень большое, ни тем более - большая куча малого. Поэтому не злобой подвигаются они в своем жизненном строительстве и не духовной гордостью, которая противопоставляет человека Богу. Напротив, они поднимаются вверх потому, что отдаются поднимающей их, как тесто, силе, на пару земных соков: именно как тесто, потому что этот подъем происходит не за счет внутренней плотности, а силой упругости газовых пузырей, ничего существенного в себе не содержащих. Их дело - как мыльная пена, столь же легко раздувающаяся, сколь и спадающая.
         Но опять пусть будет повторено: их горделивость так же далека от гордости, как их величие - от величия. В сущности они добрые малые, которых всегда можно образумить, если хлопнуть их достаточно сильно; более же деликатным способам внушения они мало доступны, но не от презрения к окружающим, а от угара соками земли. Эти люди не то чтобы не считали нужным слушаться, но просто не слышат предостережений и заносятся, просто не имея никакой сдержки.
         Но когда Божественное милосердие ударит их жезлом железным и, разбив их дело в ничто, явно и бесспорно, не "гласом хлада тонка", а громовым ударом явит им подлинную грозную реальность иной действительности и силы, тогда такие люди с истинным смирением принимают крушение всего того, что только еще недавно до самозабвения опьяняло их, и уразумевают ничтожность своего дела. Может быть, спустя время они вновь примутся за что-нибудь подобное, но во всяком случае к тому, погибшему, уже не обернутся с сожалением. Физические свойства Ольги соответствуют языческой и притом, скорее, северной основе этого имени. Ольги обыкновенно имеют черты лица и фигуру значительные и, скорее, красивые, но не тонкие; в них дышит сила почти неженская, по крайней мере по современным понятиям, и она может переходить даже в некоторую грубоватость, грубова-тость черт лица, которая выражалась бы грубоватым обращением, если бы Ольга не обладала умом. Но ум ее - тоже сильный, выше среднего, и притом не формальный и не отвлеченный, а очень гибко применяющийся к обстоятельствам и находящий наиболее верный путь в достижении желаемого. В этом отношении есть некоторое сходство между Ольгой и Софией; но София действует с сознательно поставленной целью, а Ольга неудержимо увлекается своим хотением и проходит сквозь препятствия, хотя, может быть, и сама очень плохо сознает, к чему ее влечет в данный момент столь же непреодолимо, сколь не мотивированно разумом. Она течет в жизни, движимая силами, которые глубже обычного уровня жизни, органичнее, стихийнее, более сродни воле, тогда как София не доходит и до органичности, свойственной хотя бы этому среднему уровню. Поэтому действия Софии при своей разумности и цельности несколько искусственны, тогда как у Ольги, несмотря на расплесканность, неожиданность и порой взбалмошность, они "почему-то" приходятся в пору жизни и на данный момент представляются нам более жизненным выходом из сложившихся жизненных путаниц... Если требовательность Софии приводит ее к жизненным столкновениям, то инстинкт Ольги, достигая желанного в ближайшем, нередко затягивает узлы последующего и заставляет ее снова искать, как вывернуться. Однако и там, и тут это деятельность именно ума, хотя и совсем по-разному окрашенная, ввиду совсем разных источников ее происхождения.
         Когда говорилось о Софии, то было указано основное нормативное свойство ее ума. В Ольге, напротив, есть способность понимать и еще более чем понимать - усваивать себе в руководство тайную сторону действительности, темную основу бытия. Это ум - вещий, питающийся непосредственно от корней мира. В то время как ум Анны весь в трещинах, и через них веют дуновения совсем иных миров, с этим нашим миром не соотнесенных, так что Анна наполовину пребывает в тех иных мирах, Ольга, напротив, крепко сделана, и случайное ее не случайно в ней; она глубоко воспринимает мир, но именно этот мир, в его корнях и основаниях; но она совершенно не представляет себе, чтобы был еще какой-либо мир, не соизмеримый с этим. И потому при своей вещей натуре... при какой-то своей большой сплоченности в себе самой она не восприимчива внушениям совеем ияого, чем земные, порядка, а когда воспринимает их, то не как импульсы жизни и цветение своих способностей, а как призыв оставить все земное и как зов к полной резиньяции. Ольга может быть по-своему великолепна, как подземная река, омывающая корни деревьев, и может быть чиста в своей горячности отрешиться от всякого земного волнения. Но не в ее натуре одухотворить и просветить благодатью земную жизнь; это не в ее способностях и не в ее вкусах. Она умеет утверждать стихийную жизнь, давая ей роскошь и сравнительно с другими при тех же обстоятельствах избегая неблагообразия. В ней есть языческая боязнь отвратительного и нездорового, которое удерживает ее в известных границах или, точнее, позволяет сравнительно благовидно обойти эти границы. Но это происходит от ее привязанности к красоте жизни, может быть, отчасти из чувства самосохранения, но совсем не перед лицом Истины, которую она боялась бы оскорбить, - не по чувству греха: греха Ольга не боится и, главное, что бы она ни делала, - не знает. Она движется напором своего хотения, который всегда прав или, точнее сказать, никогда не ставит вопроса о правоте. Чаще всего Ольга фактически и не нарушит норм, но потому, что ей непосредственно претит это, как нечто некрасивое. Но когда захочет, то нарушит, ни на минуту не ставя себе мысль, что можно захотеть нарушить и - не нарушить. Поэтому самый цельный и светлый облик Ольги воспринимается обычно окружающими как нечто радостное, но не относящееся к роду добродетели; но и напротив, вероломство, изменчивость, грубость и нежелание считаться с кем бы то ни было в Ольге нельзя подвергать суду нравственному. Это может быть неприятным, вредным, нетерпимым, с этим нужно бороться, но этим совершенно неправильно возмущаться или негодовать: море искрится блестками или разбивает суда, смотря по условиям, но всегда одно и то же - неподсудное нравственности.
         Итак, корнями своими Ольга глубоко уходит в тучный чернозем и крепко стоит на земле. В ней есть много душевного здоровья и уравновешенности, получаемых ею от земли и, несмотря на все нежелание считаться с нравственными нормами, не разрушаемых ею в себе бесповоротно, тоже по крепкому инстинкту земли. Страсти Ольги должны судиться иным судом, чем у многих других: это не столько злые проявления испорченности, сколько сильные движения воли, не знающей удержу, - но не нехотящей знать, а просто незнающей. И потому обидное и больное, что приходится получать от Ольги, скорее всего бывает не от злого умысла причинить боль, а от сокрушения всего на пути: повернула плечом, а косяк вылетел и, может быть, зашиб кого-нибудь, а она в упоении и не дала себе труда вникнуть в происшедшее. Это - здоровость, переходящая в "здоровость". Ольга по своему душевному масштабу не подходит под мерки большинства, и все черты ее характера крупнее обычного. В этом смысле она, слишком далекая от действительной и тем более искусственной хрупкости, может представляться не женщиной, по крайней мере в современном понимании женственности. Но было бы большой ошибкой толковать ее характер как мужской, и ошибка эта возникает, когда сравнивают ее душевный склад с таковым же мелкомасштабного - мужчины. Но и он, миниатюрный сравнительно с нею, на самом деле не женственен, как и она - не мужественна. В ней - душевное строение девы Валькирии, и таковую сопоставлять надо с соответственным мужским типом - витязя.
         В этой крупности черт Ольга есть, однако, своя соразмерность, как и вообще в Ольге, - своеобразная цельность. Вот почему уход корнями глубоко в землю, дающий Ольге тайное знание, не разрывает ее личности: Ольга - вещая, но она владеет своим ведением, а не оно вторгается в нее. Она слишком крепко сделана, чтобы интуиции бытия жили в ней самостоятельно; она подчиняет их общему стремлению своей личности, а все то, что по силе своей своеобразности подчинено быть не могло бы, инстинктивно отбрасывается ею и до сознания ее не доходит. В то время как сквозь Алексея и особенно Анну проносятся холодные дуновения иных миров, которые в них, в Алексее и в Анне, но не их, Ольга своей организацией достаточно ограждена от таких вторжений: она всасывает потребное ей из почвы и тут же усваивает, делая частью своего душевного тела. Таким образом, вещее знание Ольги не склонно превратиться ни в пророчество, прозорливость или внезапный луч, просвещающий юродивого, ни в темное ведовство, в пифичность ( Ведовство - умение колдовскими способами влиять на людей, природу и пр.; Пифия - в Древней Греции - жрица-прорицательница) , в ясновидение. Ольга может постигать недоведомое другим и живет этим ведением, но она знает то, что хочет знать, и в этом смысле более других способна к вещей мудрости, понимая это слово в чисто человеческом смысле. Однако при способностях в эту сторону она редко дает себе труд воспользоваться этими способностями и обычно оставляет их глохнуть невозделанными. Но как бы ни обходилась она с ними, они не разрывают ее личности. И потому же безумие, близкое к Анне, столь же далеко от Ольги. По своей цельности Ольга безостаточна и по-своему прямолинейна, не в смысле прямолинейности способа действий, каковой бывает в Ольге очень приспособительный к условиям и потому иногда извилистый, а в смысле самой цели: раз направившись волей к известной цели, Ольга вся без остатка и без оглядки уйдет в достижение этой цели, не щадя ни окружающего и окружающих, ни себя самое, почти до саможертвоприношения этой цели. Направившись к ней, она ничем не может быть остановлена и поставленное перед нею препятствие, если не разрушит, то обтечет.
         Такова Ольга по своим очень длинным стихийно языческим корням. Благодатному преобразованию она, как и следует думать, крепко противится, живя своим, естественным благобытием, правдой недр земли, правдой мощи. Ольга не такова, чтобы свет благодати мог постепенно озарять ее душу, и она закрыта от него, пока не произойдет некоего потрясения и даже сокрушения ее организации Прикосновение к другому миру происходит в ней разом: вдруг падает стена и виднеются четкие очерки снежных вершин. В это мгновение так же внезапно сознается Ольгой тщета се прежних замыслов и несоизмеримость всего мира, в котором жила она до сих пор, с миром ей вновь открывшимся. Она не хочет теперь воспользоваться собой как материалом для новой стройки душевного тела, и силы ее направляются теперь на самообуздание, на борьбу со своей пышностью. Тут самоотказ есть основная черта Ольги. Она крепко запирает в себе свою мощь, не проявляясь ничем особенным вовне, и наиболее стремится к скромности и смирению. В это уходит она тоже безостаточно, как ранее - в роскошь жизни. И достигает своего. Но свойственная всей ее личности - как фигуре, так и душевному облику - осанистость делает ее и скромной, и смиренной, все-таки выделяющейся из ряда прочих и заметной достоинством, несмотря на отсутствие властности и желания господствовать.