В сознании всех народов христианских, как, вероятно, и нехристианских, имя Павел неотделимо от Апостола языков, с исключительной силой он пречеканил это имя сообразно своей личности, и среди имен, пожалуй, не найти другого, столь же тесно связанного с определенным носителем его Этой трудности рассматривать имя Павел независимо от апостола Павла способствует еще то обстоятельство, что во всей истории не появлялось носителя этого имени, хотя бы приблизительно равносильного апостолу, и все исторические Павлы перед личностью апостола обесцвечиваются и ускользают из памяти. Совсем иначе представлено в истории ПОЧТИ любое другое имя: всегда имеется несколько представителей его приблизительно одного исторического веса и ряд меньших, но не представляющихся ничтожно малыми сравнительно с первыми. Таким образом, история имени Павел начинается с апостола.
         Было ли его имя римским именем Paulus, как понимается это обычно, или римское имя было усвоено, как созвучное некоторому еврейскому, или, наконец, имя Павел лишь в позднейшем сознании, игрой слов, стало приравниваться римскому, но не содержало в себе этого сближения первоначально, в мысли самого апостола, - эти трудные историко-филологические вопросы, как бы они ни решались, не способны изменить основной сути дела, а именно, что имя Павел - то, которое живет и действует в христианском мире, есть духовный организм, полученный через прививку, и главное формообразующее начало его - не от римского имени Paulus, а от исходного имени самого апостола, то есть от Савла. Это уже другой вопрос, какое изменение, какой оттенок, какой поворот, какую перекристаллизацию внесло в имя Савл, или Саул, его преображение в Павла; но основное познание имени апостола дается проникновением в имя Савл.
         Исторически признаются неустановленными ни мотивы, ни смысл переименования апостола. Однако наиболее вероятно, что именем Павел апостол назывался и до своего обращения наряду с Савлом и впоследствии лишь выдвинул и подчеркнул первое. Есть даже указания на этимологическую тождественность обоих имен, причем Павел, или, точнее, Паул, есть лишь диалектологическое или провинциальное произношение имени Саул... Итак, что такое Савл, первоначально Саул, или Шаул? Этимология этого последнего имени давалась неоднозначно... тем не менее почти все объяснения соотносят имя Савл с понятием желания, устремления" влечения, причем расходятся (согласно ходячему пониманию) в том, следует ли толковать в данном случае это понятие субъективно или объективно, то есть означает ли Саул желающего или желаемого...
         Но оставим историко-филологические основания, по которым сближаются оба имени. Несомненно, они уже не живут в истории раздельно, и в существующем имени Павел содержится духовно и имя Савл. А это последнее в своем основном значении признается бесспорно: Саул - Шаул - желанный, petitus - выпрошенный (подразумевается - от Бога).
         Желание ли родителей вызвать его к жизни или желание его самого, как воля к жизни, - это, понятно, не составляет разницы, поскольку речь идет не о психологии на поверхности сознания, а о глубине существа, где волящая усия уже не есть собственное достояние данной личности, а принадлежит роду, народу, человечеству и уходит, углубляясь в океан первоосновной воли мира. Если каждого человека надлежит понимать как ключ мировой воли, постепенно утончающийся по мере подъема жилы от общего всем водоема бытийствениой первоосновы, то это в особенности повторимо о Павле, Мало того, этот общий признак всех имен ему принадлежит как специфический. Во всех именах имеется выход воли к бытию; но не самое истечение воли, а выходное отверстие, его состав, его строение, наконец, его оправа, характерны здесь. Напротив, Павел есть как бы случайный прорыв земных пластов внутренним напором, и выводящее отверстие в этом имени устроено наскоро, и потому, каково бы оно ни было само по себе, не в нем надлежит искать духовную форму Павла как такового. И в самом себе представитель этого имени с ней почти не считается, хотя это не значит, что он вообще не считается с собой. Но себя он сознает и ощущает не в отверстии источника и не в его устройстве, каким бы оно ни было, а в воле, через него стремящейся излиться в мир. И опять: в других именах напер воли может быть значительно большим, чем у разбираемого. Но там этот напор, как бы он ни был мощен, сознается самим человеком и воспринимается окружающими этого последнего как нечто попутное, в некотором роде случайное, во всяком случае характеризующее не столько имя, сколько данного человека и его личные обстоятельства. Тут же, то есть в Павле, этот напор воли, даже ничтожный сам по себе, все-таки берется как главное характерное в строении имени, а всему остальному дается цена вторичного и производного, если не просто случайного. Таким образом, характер Павла следует понимать как весьма легко сообщающийся с первоосновой бытия. В других именах оно сообщается своим выходом через многие посредства, образно говоря - течет в мир сквозь длинные и извилистые каналы; тут же, напротив, сообщение это происходит кратчайшим путем и не встречает особого трения. Но отсюда выводится и необходимость самому отверстию быть соответственно крепким, чтобы не разрушиться напором на него. При посредственном сообщении с первоосновной волей сила трения сама задержит напор, и строение личности может быть пористым и рыхлым, не внушая тем опасений за цельность личности. Напротив, в Павле материалу личности необходимо быть плотным и крепким, а все те Павлы, в которых этого не оказалось, разрушаются первым же натиском глубинной воли и просто перестают существовать.
         Этот материал личности есть разум, и Павлу необходимо с целью самосохранения иметь разум крепким - или просто погибнуть. В противоположность Владимиру, смешавшему разум с первоосновной волей и тем не ощущающему ее непосредственного действия, всегда стихийно нетрезвому, но никогда не утрачивающему сознания, Павел слишком близко от себя и в себе ощущает прибой подземного океана и слишком хорошо понимает грозное величие его напора, чтобы позволить себе играть с рождающей и грозной стихией. Владимир, далекий от прямой опасности, не переставая выпивает по рюмочке. Но Павел всегда ощущает себя на краю всепоглощающей бездны, а себя сознает малым и ничтожным, маленьким: ему необходимо или быть вполне трезвым и бдительным, или же отдаться приливу. Может случиться, что на этот раз приливом и не унесет его, и он выйдет из стихии лишь освеженным и обновленным. Но никаких разумных оснований рассчитывать на целость у него тут нет. И потому всякий раз он бросается в этот океан с закрытыми глазами и в расчете на неминуемую гибель. Когда же этого последнего не случилось, то спасение рассматривается им как чудо, как еще раз явленная помощь высших сил, неожиданная, непонятная и незаслуженная. Итак, сколько бы раз ни повторялась эта отдача себя грозной и все же родимой, все же самой близкой ему стихийной бездне, сколько бы раз ни повторялась эта отдача, она всегда делается с решимостью окончательной гибели и полного растворения в мировой первооснове. Поэтому сохранение целости тоже всякий раз оценивается как выпавшая милость Божия, как нечаянный дар.
         Итак, живя всегда под напором воли, работая под высоким давлением стихийных сил в их первичной безобразной и неявленной мощи, Павел корнями, или, точнее, внутренними протоками своего существа, сообщается с областью, безусловно не знающей никаких над собой норм, и в этом смысле аморален, но именно потому знает и ощущает всем своим существом силу духовную, которая носится над первичной бездной и сама есть оформление и просвещение хаоса. Разум имеет значение здесь лишь служебное.
         Стихийный напор не знает отвлеченной правды и отвлеченной нормы, не имеющих победоносной силы показать себя и осуществить; стихийный напор не знает ни морали, ни права, ни гигиены, ни благоразумия, ни расчетов - вообще не знает норм, может быть, и справедливых, но все-таки отвлеченных и придуманных человечеством ради общежития и государства.
         Непосредственное самосознание Павла есть желание, этот напор воли, или по-русски было бы точнее сказать хотение, и потому все сказанное об этом напоре должно быть повторено о самосознании разбираемого имени. Это не значит, будто Павел отрицает человеческую правду, человеческий закон или борется с ним: отрицать или бороться можно лишь становясь на общую с отрицаемым плоскость и стремясь одну правду заменить другой, закон - другим. Но Павел самим существом своим стоит сразу и выше, и ниже этой плоскости, а к этой, законной, просто равнодушен, не чувствуя к ней ни любви, ни ненависти, вообще относясь как к чужой вещи и внутренне ее не замечая, то есть отмечая ее себе лишь как голый факт среди других фактов. В этом имени ничуть нет законоборства в смысле желания нарушить законный строй или перейти за пределы человеческих норм. И вообще говоря, он не переходит за них, но отнюдь не по уважению к этим границам и не по внутренней боязни переступить их. Вероятно, это происходит потому, что сами нормы в своей основе тоже не так случайны и внешни, как и них склонно думать человечество.
         Но при случае, когда хотение напрет своей силой, а небесная сила не отклонит этого движения, Павел вполне спокойно и отнюдь не с дурной совестью, не как преступник закона, пойдет своим путем и опрокинет преграды закона, об этом не думая и даже не очень их замечая. Он выйдет за границу дозволенного человеческим законом с таким же точно самосознанием, как ходил бы внутри нее. Но и наоборот: непреодолимое препятствие, как ангел с огненным мечом, легко может стать на пути его хотений или действий - и не только дозволительных и законных, но даже по человеческому суду - и самых похвальных.
         Священное табу постоянно стоит на его путях, преграждая предпринятое движение, хотя табу это по человеческому закону представляется самым обыкновенным камнем; пограничные же столбы права, морали и прочих норм окидывает Павел безразличным взглядом и, когда видит нужду в том, обходи" их. Диапазон Павла весьма обширен; но, хороший или плохой, святой или многогрешный, Павел не может быть преступником в смысле правового самосознания. В глубинах своей совести он видит себя нарушителем или извечной Божественной Правды, или же - вовсе никакой. Отсюда не следует такое же понимание дела обществом и государством; но их суд не есть собственный суд представителя разбираемого имени.
         Павел есть прежде всего хотение, влечение, томление. Как чистая воля, он не имеет повода обольщаться приблизительной нормативностью эмпирического, все равно, будет ли оно вне его или в нем. Зная себя, как стоящего вне идеальных форм, по другую сторону духовного порядка, он остро сознает свею греховность - не как тот или другой отдельный грех, а в качестве греховного закона, живущего в членах, в качестве томления воли Но именно потому им же особенно остро сознается святость святого и идеальность духовного. Как бы ни проявлялось его хотение эмпирически, все-таки ОН не эмпирического хочет а эмпирическим не может удовлетвориться, хотя бы и самым возвышенным. Предмет его томления - совершенная форма, платоновская идея, духовность, но не как отвлеченная мысль, то есть хотя и истинная, но бытийно бессильная, а как сила, способная взять в себя и изнутри преодолеть и просветлить ту мощь, которая дана ему в бесспорном опыте его собственной волей. Святое он берет как символ, а не как понятие, и понятие без силы его не покоряет и даже вызывает на борьбу с собой. Прежде чем требовать себе признания, святыня должна доказать себя как начало высшее и доказать - преодолев низшее, упорядочив хаотичное и став действительно над высшим. Но эта победа и самодоказательство святыни и самооправдание ее ищутся Павлом не в плане чувственной действительности, хотя и должны восприниматься опытом. Люди моралистического и рационалистического склада, приписывая себе любовь ко Христу, отрицают таковую в Павле. Но тут они и Павел глубоко расходятся в потребностях и и понимании: этим людям нужен учитель, Павел же знает во Христе - Спасителя. И потому теми оценивается как решающее те или другое отдельное понятие или отдельное изречение Евангелия само по себе, и, делая это понятие или изречение отвлеченным началом своей собственной деятельности, они уже не нуждаются в самом Христе. Мало того, отправляясь от этого отвлеченного начала, они склонны затенить или вовсе исключить под тем или другим предлогом из Евангелия все остальное, что логически отвлеченно не связывается с началом, ими усвоенным. Напротив, Павел ни за одно понятие или изречение Евангелия не держится как за самостоятельное, а слышит сквозь всех их единую силу Предвечного Слова, каждое из слов в диалектике духовного опыта может обратиться в свое противоположное, и потому формальная ссылка на тот или другой евангельский текст всегда может столкнуться с Павловым "нет". Этим "нет" свидетельствуется не отпадение от Евангелия, а верность ему, как слову Христа, то есть верность Христу. Но то, чем верен Павел, столь же живо стоит перед ним и покоряет его, как и невыразимо отвлеченным тезисом, каков бы он ни был.
         Всем сказанным, однако, вовсе не утверждаются всегдашняя любовь Павла ко Христу и всегдашняя верность его Христу. Он может глубоко падать, может восставать и бунтовать. Но точно так же, как любит и остается верен Христу не тогда, когда формально согласуется с отвлеченными предписаниями христианской морали, и не потому, что согласуется с ними, так и отпадающим или восстающим он бывает вовсе не тогда, когда переходит за границы этих предписаний, и не потому, что переходит. И напротив, именно нарушением этих правил и в нарушении их нередко он проявляет сознание близости ко Христу, как и соблюдением их - свою отчужденность.
         Христос ощущается им как огненная струя, пронизывающая Космос и его самого, в частности. Огненная струя. Когда Павел обостренно сознает ее в себе, то ее силой (а не своими стараниями) плавятся границы и надстройки моральных и правовых построений; свободный, он тогда определяется бытийной правдой живущего в нем Христа и переступает черту закона. Когда же меркнет это сознание и огненная струя закрывается шлаками, Павел не чувствует себя хозяином жизни и, робкий, делает усилие не предпринимать ничего, насколько позволяют обстоятельства; если же действие требуется непременно, он боязливо держится всех правил и предписаний, не потому что он уважает их, а по неспособности взять на себя творческую ответственность. Когда поднялся огненный прилив свободы, Павел не считается ни с чем внешним. Тогда-то он вызывает нарекания и ропот возмущенного общества. При отливе же он выжидательно сидит на мели или лавирует в лужах между прибрежных скал, проявляя благоразумие, почтительность ко всему установленному и прописные добродетели. Тут он не решился бы ни на что ответственное, ни на плохое, ни на хорошее. Он чувствует себя покинутым или покинувшим, ясно знает, что он - лишь оскудевший и ненужный сосуд; вовсе не из скромности скажет, что он - ничто. Но именно тогда-то окружающие его одобрят и найдут его исправившимся. Однако такие похвалы вонзаются остриями в душевные раны.
         Его искание направлено на совершенное воплощение, столь же духовное, сколь и плотное в мире. И лишь до тех пор держится он данного воплощения, пока трепещет еще на эмпирическом луч небесного света и бьется пульс глубинной воли. Мало или много, это само по себе ему не важно, лишь бы этот трепет и пульс служили указанием на идущий рост и тем сулили будущее. Оценка окружающих и внешний успех вещи или человека не подчиняют его себе, и драгоценным ему нередко является именно незамечаемое, даже пренебрегаемое и осуждаемое обществом. Но в тот момент, когда равновесие уже будет достигнуто, а воплощение, пусть сколько угодно высокое, станет устойчивым и не обещающим совершенства, оно сейчас же превратится в сознании Павла в вещь, в только эмпирическое и заставит его вновь начать свои поиски. Эти последние в нем - не программа деятельности, не правила жизни, даже не убеждения, а прямая потребность, непосредственная более, чем потребности тела, и непреодолимая - тоже более их; это - самое глубокое из проявлений Павла в мире, первичное проявляемое им качество.
         Сознавая как нечто первичное свою греховность, все равно, сделано ли нечто плохое, или нет, Павел столь же непосредственно и первично томится по святому миру, святому обществу, святому быту, и особенно - по святой плоти. Можно повторить: это есть воплощение. Святое, но непременно конкретное, плотное, жизненное, во плоти. Зная в себе самом саму первооснову мира, само хотение, самую волю к бытию, зная ее темноту, томительность и алкающую бедность, несмотря на ее мощь, - Павел находится в самой гуще рождающих корней бытия. Но именно потому, имея более чем кто-либо право сказать о бытии худшее, что вообще может быть о нем высказано, питаясь непосредственно от источника мировой скорби, Павел, однако, видит, что корни бытия - благо, а не зло; что первобытная ночь хотения темна, но не восстает против света, а ищет света, который имел бы силу просветлить ее; что, стремясь излиться в мир, воля к бытию не себя утверждает и не себя хочет воплотить, а в себе - духовность, которой лишена, отвлеченные же понятия и бессильную лжедуховность опрокидывает. И потому коренной неправдой и существенной клеветой представляются ему обвинения во зле самой основы мира. Сознание собственной греховности, коренящейся в природе воли, поскольку эта последняя не освещена и не преображена, связь с миром, ощущаемая изнутри " потому непосредственно же дающая ощущение ответственности за греховность мира, душевная боль от невозможности проявить и осуществить желаемое - все эти дисгармонии заложены в самом строении личности, следовательно, не устранимы изменением внешних обстоятельств и потому порождают безнадежность и безысходность. Тут все данные к простейшему решению мировых вопросов - и объявлению злом самой основы бытия.
         Но, не видя света, не ощущая в себе, Павел видит его над собой, и этот свет, - правда, не его - сознается им как реальность, которая может воплотиться в мировой воле, хотя вполне непостижимо, как это может быть. Иначе говоря, в разбираемом имени вера есть не добавочное качество, способное быть и не быть, а необходимая сторона личности, и без веры такая личность просто не могла бы существовать. В этой пучине хотения вера есть то, что у большинства других конституций личности - разум.
         Воля и вера - это в данном имени полюсы, между которыми распространяется все строение личности: другие стороны и элементы душевно-духовной организации могут быть тоже сильными, но в них нельзя искать характерного. Мало того, они имеют здесь значение служебное, и потому в своей деятельности всецело определяются названными двумя полюсами.
         Согласно иконописной символике, апостол Павел пишется так: "Апостол Павел, риза бакан (Бакан - род масляной краски.), испод празелень, евангелие золотое". Зеленые цвета, как известно, знаменуют стихийные основы мировой жизни, космическую волю, рождающие недра бытия. Золото же, притом золотое Евангелие, - Логос, Христос, благодать" вера. Вот оба полюса имени Павел, причем, хотя и противоположные, они красочно родственны друг другу, и друг в друга переходят: золото есть утонченная и просветленная зелень, одухотворенная световая сущность зеленых тонов.
         Все остальное, как сказано, оболочки и орудия. И прежде всего - таков в Павле разум. Как было уже отмечено, ему необходимо быть в Павле достаточно плотным и упругим, чтобы удержать личность от разрушения напором собственной ее усии. Но как бы ни был он крепок, он в данном имени никогда не бывает способностью господствующей и не живет здесь сам по себе и для себя... Он не ищет в интеллектуальной области самостоятельных ценностей, и потому сам тоже не работает над таковыми.
         Он может и способен вращаться в отвлеченных областях, но он приступает к ним как к служебным, ради чего-то другого или, точнее, ради того идеального предмета веры, который созерцается, но не доступен разуму. Поэтому рассматриваемый ум всегда приспособителен к своему предмету и к той задаче, в ее конкретных условиях, ради которой он вообще начал действовать. Это ум гибкий по самому назначению своему, органически не допускающий вечных истин, и потому существенно враждебный метафизике. Догматическое мышление, будет ли оно в науке или в философии, в религии или в общественности, вызывает в Павле непреодолимую скуку, пока оно не навязывается, и взрыв ненависти, когда оно заявляет свои права на власть. Дух системы как мышление, идущее самостоятельно, между двумя полюсами, вызывает Павла на борьбу. Ибо его собственное мышление, как служебное, непременно текуче, непременно гибко, непременно определяется реальностью, верхней и нижней, но не пытается определить ее собой.
         Слабое или сильное, поверхностное или глубокое, в зависимости от индивидуального служения, мышление Павла диалектично. В высшем смысле - это способность ко всякой реальности прикоснуться и всякую реальность понять. В низшем - это будет податливость на воздействие реальности, причем утрачивается связность признаний и утверждений, так что такой человек будет назван не имеющим никаких убеждений. Однако такая оценка была бы или слишком сильной, или же слишком слабой: Павлу, каков бы он ни был, вообще не свойственны убеждения в смысле определенных, уже усвоенных и держащихся в памяти готовыми положений и правил. Поэтому было бы неосновательно какого-то одного Павла обвинить в нетвердости таковых, когда их, убеждений, вообще нет в этом имени. Но он живет не по убеждениям и не из убеждений, а непосредственно волей жизни, и если в тот или другой раз высказывается нечто вроде убеждений, то нужно твердо помнить, что в сознании самого Павла это - лишь попытка выразить словом дословесную и сверхсловесную волю. Однако это выражение воли так же мало связывает Павла на будущее, как зеркальное отражение - того, кто смотрится в зеркало. Если завтра Павел будет говорить не так, как он говорит сегодня, то отсюда ничуть не следует, будто бы он будет говорить не то, что говорит сегодня. Оно будет то же, но то же воли, а не разума и слова, которые не могли не измениться, коль скоро изменились все условия суждения, и прежде всего изменилось главное из условий - время. Метафизическое мышление говорит всегда и везде одинаково; но именно потому оно говорит разное. Как формальное, оно гоняется за подобием корректной формулы и логических понятий, но упускает саму реальность. Динамическое же мышление, верное реальности, раз избранной, на ней и держится, не пугаясь изменчивости своих, формулировок. Так, где Павел кажется слишком изменчивым и гибким, его упрекать надо не за это кажущееся непостоянство мысли, а за излишнюю верность реальности, которая сама чересчур изменчива и не стоит преданности ей.
         Чем духовнее предмет веры, тем с меньшим приближением его можно выразить единичным свидетельством о нем. И на высоких ступенях веры спектр свидетельств об одном предмете занимает всю область между "да" и "нет", так что только все они, определяемые своими крайними пределами, дают совокупно удовлетворяющую формулу реальности. Всякое иное обсуждение оценивается Павлом как ложное, и потому его мышление всегда диалектично... Сказанное ранее о моральной стороне Павла и об его отношении к Евангелию с соответствующими изменениями должно быть повторено и о деятельности разума Павла. Будет ли Павел велик или мал, очень нетрудно ловить его на словесных противоречиях, укорять за непоследовательность и видеть в его умственных построениях недостаточную продуманность. И эти указания, если учитывать их формально, бывают обычно правильны. А с другой стороны, Павел может быть исключительно последователен в своих умственных построениях и давать их формально безукоризненными. Может и то, и другое. Но смысл того и другого прямо противоположен тому; который склонно видеть в нем общество. Формально последовательным бывает Павел в построении своего ума, когда утратил упругость ума, ибо не ощущает в себе высшей реальности. Эта последовательность есть лишь признак робости при свойственной Павлу гибкости ума: тут не сам он говорит от себя, а сочиняет умственное построение с некоторой отвлеченной точки зрения, взятой напрокат и им самим не разделяемой. Он говорит тут от чужого лица, действительного или воображаемого, и именно потому, сняв с себя ответственность за содержательную правду даваемого построения, то есть не имея в виду самой реальности, он получает возможность выдержать проводимое отвлечённое начало. Такое построение есть надетая маска или взятая на себя умственная роль. Это - не живая мысль, а стилизация чужой отвлеченной мысли, и цена ей, если не говорить о самом искусстве, искусстве умственного лицедейства, как раз такова же, как и добродетели Павла при духовном отливе. Способность Павла быть внешне последовательным не означает ничего иного, как ловкость в интеллектуальной хрии (Хрия - речь, рассуждение на заданную тему, составленные по определенным правилам) . И Павел вынужден бывает давать хрию, когда внутренняя скудость или внешние требования вызывают его на умственную последовательность. Не то, чтобы он говорил неправду, искажая свою мысль; но он не говорит правды, ибо ее в данный момент не ощущает, а отвлеченные схемы, заготовленные впрок, - вообще не сознает правдой. В известном смысле можно сказать, что, говоря, он просто ничего не думает, а рассуждает внешне, - как, впрочем, вообще рассуждает большинство. Напротив, как только ощущение духовной реальности ведет Павла к слову внутренне правдивому, он уже теряет способность к хрие и не сумел бы развить ее, ослепленный светом реальности. А если внешние обстоятельства позволят, внутренний же голос даст согласие, то рождается и слово о реальности. Но слово это не имеет ничего общего с гладкой и внешне согласованной хрией. Оно идет спотыкаясь и не сразу находя себя, противоречит себе и разбегается в разные стороны, сперва просто несогласованное, а затем, по мере прикосновения Павла к реальности, все более неожиданное на каждом повороте, все в изломах и противоречиях, темное и вместе с тем наиболее пластично передающее саму реальность. Формальная гладкость речи Павла - признак подозрительный, ибо свидетельствует о его опустошенности или о необходимости сохранить свою тайну. Обратное же проявляется внешней нестройностью речи, тем более полной словесных неожиданностей, логических скачков и противоречий - чем оно правдивее по существу. Чем глубже залегает в душе Павла эта тайна, чем существеннее она связана с его внутренней жизнью, чем святее для него она, тем изломаннее его речь о ней. Но им самим это разорванное противоречиями слово о тайне оценивается как наиболее точно ее выражающее, как наиболее четкий оттиск ее образа, как совершенная, насколько она может быть совершенной, передача вещей и переживаний, жгучих по силе своей реальности и потому опаляющих слово, которое берется облечь их собой. Вот это-то изломанное и растерзанное слово все-таки, по сознанию Павла, как-то передает выражаемую им реальность, своими остриями врезаясь в нее. И напротив, слово гладкое и легкое скользит мимо реальности и остается к ней безразлично. Надо словесным неудобством вывести ум из лени пассивного движения по заведенным путям и заставить именно этим неудобством, этими царапающими и раздирающими ткань умственных привычек углами обратить его к непосредственному суждению о самой реальности. Иначе говоря, этими приемами речи он делает попытку хотя бы на короткий срок вскрыть в собеседнике его коренную основу и заставить его мыслить о реальности непосредственно, как Павел.
         Чем выше или глубже выражаемая реальность, тем учащаются эти углы мысли и скопляются противоречия. Речь становится все менее понятной, если брать ее в плоскости метафизического мышления, и все более требуется для понимания ее внутренней отдачи себя ее ритму, душевное с ней созвучие. Без этого же она не доходит до сознания собеседника не потому, что он имеет возражение против нее, а по неспособности или нежеланию войти в нее. Ибо речь Павла, как и все его мышление, никогда не повествует о внешних фактах как таковых и не способна просто извещать, а по самой природе своей, служебной в отношении воли, устанавливает сознание на некоторой реальности Это значит, что такая речь никогда не докладывает, а требует определенной установки. И потому она не может также и быть воспринята безразлично, чтобы быть "принятой к сведению", но: или делает свое дело и тогда берется изнутри, по внутреннему ее смыслу, или выталкивается сознанием собеседника и, не дойдя до сознания, объясняется не как ложная, а просто лишенная смысла. Иные слова и речи, то есть других имен, принимаются потому, что понимаются, а понимаются потому, что сознаются; Павловы же - напротив: сперва должны быть приняты, тогда понимаются и вследствие последнего - сознаются. Иные слова и речи говорят в ухо и проходят от периферии к центру, Павловы же идут непосредственно в сокровенную волю и из нее уже, как от центра, распространяются кругами к все более поверхностным слоям личности. И потому иные слова и речи не могут не быть восприняты собеседником, хотя легко задерживаются по частям, в той или другой из промежуточных областей на пути к полному утверждению их волей. Павловы же могут быть взяты или целиком, или никак, ибо они целиком метят в точку, относительно которой могут и промахнуться, но это - так, не по расчету или добровольному желанию Павла, а в силу присущего этому имени духовного строения личности. И сам по себе этот способ мышления не может ни одобряться, ни хулиться, хотя может нравиться и не нравиться; употребление же его может быть как хорошим, так и плохим. Но само собой понятно, что людям в подавляющем большинстве приятно слышать речь, ничего от них не требующую и оставляющую их в пассивной безответственности, и досадно слышать некоторое требование, побуждающее их к духовному усилию и решению, - досадно быть выводимыми из покоя, хотя бы даже они сознавали правду и пользу требуемого от них В духовном мире, как и в мире вещественном, царит закон смерти будет ли он называться инерцией, энтропией, привычкой пассивностью или ленью Павел же, каков бы он ни был лично, есть начало, обратное смерти, носитель активности: и слово его идет поперек мира и гладит его против шерсти. Тут нетрудно усмотреть юродство. И действительно, Павел есть юродивый, хотя и совсем в другом смысле, чем Алексей. В последнем юродство есть некоторая недостача по миру; это именно рыхлость, хлопьевидность волевой и интеллектуальной организации, не дающей Алексею поспевать за миром, хотя и покрываемая с избытком эмоциональными красотами и сочащейся сквозь рыхлую личность энергией других миров. А в Павле юродство наступательно раскрывается как деятельность вопреки миру и против мира, как борьба с миром, но при использовании всех средств самого же мира, обращаемых тут против него.
         В Алексее чего-то не хватает из способности мира, и потому мир давит на него, как на слабое место. Напротив, Павел сам сознает, или, точнее, органически ощущает, недостаток мира - здесь мир разумеется в смысле общества и культуры. И он органически же не способен примириться с этим недостатком и всем существом напрягается против него, то есть против напора мира. Как сказано, он гладит мир против шерсти и потому, будучи по оценке мира юродом, проявляет юродство активное, даже агрессивное. Алексей сознает себя обделенным, а Павел видит, что мир обделен, сравнительно с теми возможностями, которые заложены в его - мира - корнях. Павел знает полноту даров, предоставленных миру, и с болью видит, как человек обделяет себя самого, не давая себе ходу. И потому Павел борется с человеком ради него самого, но остается всегда непонятным и, следовательно, не приведшим этой борьбы к желаемому исходу. В самом главном своем он не способен высказаться, и самое заветное остается поэтому сокровенным и погребенным, сколько бы он ни говорил о нем.
         Это ведет к столкновению внутреннему с самим собой и к столкновению внешнему - с окружающими. Если последнее не делается таковым, то лишь по несклонности Павла думать и действовать прямолинейно; но тем не менее столкновение с миром у него ни на одну минуту не прекращается.
         Пассивное юродство Алексея ищет снисхождения и жалости от мира - и получает их; активное же юродство Павла таковых не хочет и ими не пользуется. Поэтому жизнь этого имени есть неустанное напряжение и усилие, всегдашняя необходимость упираться ногами в землю и соответственно с этим недопустимость отдыха и расслабления, хотя бы кратковременного. Диалектическое мышление - это то, которое не ведает покоя на окончательных самодовлеющих выводах и которое сознает себя несуществующим, как только из живой деятельности оно стало готовой вещью; противоположность ему - мышление метафизическое, покоящееся на выработанных понятиях и положениях, саму же выработку их признающую чем-то предварительным и временным. В области мысли, таким образом, Павел не знает и не может знать покоя, а потому не имеет и отдыха всегда. То же самое - ив деятельности вовне, если только она не является для Павла внешней и потому безразличной. И тут он не берет мир пассивно, и потому не имеет отдыха.
         У Софии Ковалевской есть две драмы, имеющие одну и ту же завязку, но с известного момента действия движущиеся к противоположным развязкам. Одна из них изображает "как оно было", а другая - "как могло бы быть". Вот это-то расхождение между "есть" и "могло бы быть" подвигает Павла к неустанному внутреннему усилию, чтобы перевести "есть" на "могло бы быть" при невозможности сказать о них так, чтобы быть услышанным, терзает его и побуждает к столкновениям, однако безуспешно. Его сознание - как у путника, страдающего от жажды и окруженного жаждущими, который магическим жезлом обнаружил под почвой могучую водную жилу, совсем близко, но не может убедить рыть колодец. Его знание не только не убеждает прочих, но и не способно облечься в выслушиваемое слово о знаемом. Не то чтобы слово Павла было непонятно само по себе; напротив, оно хорошо передает свой предмет. Но именно по своему сообразию с самим предметом это слово не сообразуется с привычными словами и формулами общества и потому идет поперек общественного внимания и не выслушивается обществом. Бывают слова выслушиваемые, хотя и остающиеся непонятными по своей неоформленности; слово же Павла, в сущности, простое, однако не понимается, потому что не услышано. Дар его - дар Кассандры: вещее слово при бессилии убедить. И многими тщетными попытками познав свое бессилие, Павел устает и замолкает, обремененный и изнемогающий под напором невысказанных слов.
         До сих пор ничего не говорилось о чувстве Павла; но это не от недосмотра, а в силу самого строения его личности. Ведь чувство есть переход от созерцания к действию; созерцание - уже не чистое, и действие - еще не раскрывшееся. Эта субъективность созерцания и задержка действия чужды Павлу, который живет на противоположных полюсах сразу, но не способен находиться между ними. Он знает холод бесстрастного созерцания, эфирную высь, где нет никакого горения воли, где одно только объективное сознание, надмирное и безбурное, где ничего не хочется, где ничего не ждется. Он не знает также темных недр земли, всецелого влечения и тяги к свету. Но если уж сойти с горных вершин, где пронизывает эфирным током, то надо действовать, и мысль о действии без самого действия, то есть чувство, оценивается Павлом как нечто недолжное и враждебное. Другим именам чувство дает удовлетворение, как замена или суррогат желаемого действия, избавляющее от холода эфирных высот и вместе с тем не налагающее ответственности за проявление в мире; тут чувство согревает и вместе с тем легко изолирует от реальности. Но именно это - и теплота и мягкость, ре только враждебны, но и мучительны Павлу; чувство мучительно ему. Ведь оно лишает его блаженного покоя и прохладного бесстрастия созерцаний, не дает и разрешения воли в действии. Павел, как и всякий другой, может быть вынужден обстоятельствами сойти сверху и не дойти донизу, начать действие, которое задерживается. Но, любезная другим, задержка эта жжет его, потому что лишает одновременно обеих родных ему областей, обоих полюсов его личности. И тогда Павел, перестрадав, от боли делает усилие - или довершить начатое действие, или же отрезать его от себя, далеко отбросить и вернуться к созерцанию, хотя бы вопреки самым принуждающим внешним побуждениям. Он делает это не по соображениям отвлеченной морали или целесообразности, а страдая от боли, которая превосходит естественную боль, от насильственного ли прорыва в мире действия, или от отсечения своей живой части. И потому-то Павел не только делает так, но и сделает. Понятно, его не остановит тут враждебная оценка такого действия, освободительного для него, как бы ни судить его извне; и не остановит его жертва частью себя, даже лучшей и наиболее ему заветной. Но и тот, и другой исход неминуемо мучительны, либо отрывая личность от ее продолжения в обществе и во всем мире, либо отрывая от нее ее внутренние, уже начавшие формироваться органы, и, следовательно, опять препятствуя Павлу в его основном - в воле к воплощению.
         Из всего сказанного выводится как итог одно слово: страдание. Павел имеет вообще скорее более среднего - по гибкости своего характера и ума мог бы обойти и на самом деле обходит многие жизненные столкновения, угрожающие большинству других имен. И жизненная траектория его поэтому должна была бы представляться плавной и упругой линией, дающей удовлетворение, благополучие и жизненный успех. Но ему не обойти зато других столкновений, несравненно более обремененных последствиями и несомненно более болезненных, чем те, обходить которые он может лучше других имен. Внутреннее противоречие воплощается и вовне и ломает и разрывает плавную кривую его жизни. Основное ощущение поэтому есть тут страдание, связанное с самой природой имени, но вместе с тем лишь утверждающее основную веру Павла в необходимость воплотить в жизни начало духовное - не потому что существовать без него неправильно, а потому что просто невозможно.