Соотношению имен Александр и Александра соответствует соотношение: Алексей и Анна. Последнее дает четкости первых имен несколько расплыться, вследствие чего некоторая духовная форма может быть взята в регистре более глубокой подсознательности. Указанной выше онтологической пропорции отвечает другая, в которой соотношение имен Василий и София приравнивается к соотношению имен Владимир и Ольга. Эти последние родственны между собой наподобие Василия и Софии, но относятся к плоскости с большей силой подсознательности, нежели первая. Вся же вторая пропорция есть повторное применение принципа первой, то есть смещение вверх границы сознания и соответственного смягчения имен.
         Раньше объясняли коренной состав имени Владимир из владеть и мир, так что Владимир истолковывался как "владеющий миром" или тот, кому надлежит или удастся таковое владение... По первоначальной этимологии имя Владимир не равносильно "владеющий миром"; но... какова бы ни была этимология разбираемого имени, этот момент миро-владения есть одна из основных линий всего рисунка. Имя Владимир весьма близко к Василию, и когда Великий Князь, просветитель Киевской Руси, при крещении был назван Василием, он не претерпел трагического надлома своей личности от новой духовной сущности, а лишь отжался от избытка стихийной сырости, и естественные черты его были пройдены резцом Мастера.
         Вообще имя Владимир по строению и составу похоже на Василия, но сырее, стихийнее, расплывчатее, простодушнее его. Оно более славянское и скандинавское, вообще более северное имя, нежели Василий, по складу своему наиболее уместное в Византии. Можно сказать, что Владимир - это северный Василий, как и Василий - цареградский Владимир. Василий более черств, в смысле французского raide ( Raide (фр.) -лишенный гибкости, крутой, непреклонный.) , тогда как Владимир более груб - когда мы говорим о чертах лица. Во Владимире менее чеканки, менее витиеватости, менее далеких планов и обдуманных ходов, менее отчетливости мысли, менее интеллектуальной сложности, но более непосредственной силы, непосредственного напора, непосредственного отношения, чем у Василия. Однако, и может быть именно потому, духовный организм Владимира не так отстроен, как у Василия; темные начала желания не покоятся в нем самостоятельным отдельным слоем на дне, и муть стихийных начал туманит ясность объективного взгляда. Владимиру не чуждо смещение своих мечтаний с самой истиной, но не в качестве греха, греховного себе соизволения, а как некоторого прельщения.
         В Василии сознание ясно, я темная воля отделена от него, когда же допускается, то именно как таковая; Василий знает, что он делает. Напротив, сознание Владимира несравненно насыщеннее и гуще, но не потому, что оно онтологичнее, а вследствие проникновения в него сырых элементов стихийности, которые не сознаются таковыми; Владимир думает, что он в высокой степени сознателен и склонен прельщать себя мнением о совершенной проработке всего своего существа разумом, хотя кажущееся преодоление внутренней действительности в нем обязано просто его незнанию, что есть чистый разум. Говоря образно, духовное строение Владимира сравнимо с суспензией, в массе которой рассеяны мельчайшие капельки и зернышки иных веществ. Владимир не находит в себе неизменного мерила подсознательности, потому что сама сознательность его затуманена той же подсознательностью. И когда ему нужно оценить явления сырые и установить свое к ним отношение, он, естественно, сравнивает эти явления с наличным своим разумом, и, открыв в этом последнем те же сырые элементы, Владимир начинает думать, будто и подлежащее духовному усвоению сырье уже проработано им как похожее на элементы разума, его разума, и в этом смысле побеждено - со слишком большой легкостью. Короче, во Владимире склонность к тому, что в аскетике называется "разгоряченном крови", "кровяным". Поэтому Владимир плохо знает настоящие трудности духовного самоустроения и самоочищения, наиболее ответственное в жизни ему дается легко, без туги и без особой муки. Но зато он не знает и подлинной легкости сознания действительно очищенного, прозрачности горного воздуха. Горницу своей души Владимир прибирает наподобие хозяйки, которая наскоро приготовилась бы к празднику, сдувая и смахивая пыль с обстановки и перенося эту пыль из некрасивого, но сравнительно невинного лежания, на вещах в летание по воздуху, менее видное, но более вредное. Впрочем, тут нужно твердо оговорить, что все сказанное относится к существенному строению личности Владимира, а не только и даже не преимущественно к тому, что называют нравственной жизнью, речь идет не о поступках, а о глубочайших коренных причинах поведения. Что же касается поступков и проступков, то Владимиру мало свойственны настоящие грехи, то есть с острим ощущением жала смерти. Скорее, Владимир лучше среднего в этом смысле, но в нем нет трезвящего холода, огненного мороза и чисто духовного вдохновения вследствие всегдашней заполненности сознания. Владимир всегда несколько полный, если говорить в духовном смысле. Поэтому Владимиру свойственна некоторая неотчетливость оценок, которая при недисциплинированности воспитанием легко дает распущенность поведения, может быть, даже разгул. Но этот уклон Владимира не имеет у него злобногреховного характера, идет от широты натуры, связан с творческими началами жизни, ,как-то благодушен; входя в него, Владимир раскрывается в блеске, словно цветет. Тут легче всего могут проявиться его широкий ум, хотя и лишенный подлинной глубины, его доброта и другие его положительные свойства, весьма в нем изобильные. Владимир - дерево доброй породы, но ему нужна жирная почва.
         Вот почему широкое поведение Владимира не кажется окружающим отвратительным, да и действительно, в самом крайнем безобразии, Владимир не преступает какой-то, хотя и очень широкой, меры и умеет, разогнавшись весьма далеко, остановиться даже за несколько вершков от пропасти. И повторяю: непосредственным чутьем окружающие почему-то всегда отличают такое поведение Владимира от подобного у других, хотя наглядных признаков может почти, не быть. То, что непременно заслужило бы порицание в других, когда оно исходит от Владимира, встречается без негодования, с благодушной усмешкой и тайным потворством: "Руси есть веселие пити"-сказано Владимиром, вероятно, в назидание своим тезкам. Однако "пити" не нужно понимать непременно буквально, и было бы неправильно сказать, будто Владимиру свойственно пьянство. Он достаточно сыр и без того, чтобы нуждаться для опьянения в вине, и беспробудность пьянства, тяжелая повинность вину чужды Владимиру. К Владимиру идет слово "молодец".
         Но, помимо правильного чутья в сути, в этом "молодец" сказывается и удовольствие окружающих, может быть, благодарность за то, что Владимир освободил их от чувства ответственности. Они чувствуют себя вырвавшимися из уважаемой ими, но строгой обстановки, в веселую компанию, где легко разрешаются все мировые вопросы и где даже предосудительно стремиться к четкости мысли и поступков; тут это кажется мелочностью и педантизмом. Широчайшие обобщения, великодушные порывы, блеск и тороватость жизни кажутся тут естественным состоянием человека, которому не предшествует труд и за которым не следует подвиг. Спьяна - все легко, и в особенности легко хорошее; а что до последствий и обоснований, что до подсчета своих сил и до проверки их доброкачественности, то когда же в веселом обществе думают об этом? И, получив разрешение не думать, даже имея в самой обстановке запрет думать об этом, всякий склонен подчиниться заразительной безответственностью, даже благодарен тому, кто открыл глаза, что ответственность может быть благополучно забыта. Именно забыта, потому что Владимир не был бы самим собой, если бы стал отрицать ее. Напротив, в нем нет и тени противления чему-либо доброму, он ничего не отрицает, но он, склонный к деятельности широкой, всему указывает свое место. И разным почтенным, но твердым и жестким вещам, вроде труда, ответственности, критической чистоты, Владимир оказывает, спешит засвидетельствовать свое искреннее почтение, чтобы затем столь же поспешно найти им их место - в темном углу, где их загромождают разные другие Е почтенные, но представляющиеся сейчас пока не нужными .предметами обихода. Но это "сейчас" относится к каждому отдельному моменту жизни, а о целом же - Владимиру нет времени подумать, за занятостью каждого "сейчас", да кроме того, нетрезвенность и состоит ведь в неспособности видеть время из вечности, когда сознание осветлено и сделано светлым. Владимир уносится временем, почти не сознавая г этого своего движения, он изменяется, но, поглощенный каждомгновенно настоящим, говорит об этом настоящем как о вечном и окончательном.
         Во Владимире поэтому при большой обходительности нет онтологического смирения, нет сознания своей тварной ограниченности, нет глубинного ощущения своего места в мировом строе. Распространяя свое данное частное состояние на вечность, Владимир тем самым... распространяется на весь космос и неизбежно в собственных своих глазах получает значение космическое, мировое, более чем то справедливо было бы признавать за ним объективно, даже приняв во внимание и наличные его таланты, и их обещания.
         Владимиру свойственно распространительное о себе мнение, мечта о себе, мысленное предвосхищение будущего своего, значения в мире, разговор о своих подвигах, открытиях власти и т.д., то есть обо всем этом в будущем. Но, внушая себе мысль о будущем величии как о настоящем, Владимир сравнительно легко и окружающих вовлекает в магический круг своего нетрезвого сознания. Тогда нередко случается, что эти мечтания оказываются признанными, и на некоторое, короткое, время, Владимир в самом деле представляется владетелем дум всего мира; это почти призрачное величие - чародейски построенный за ночь дворец. Признак его призрачности, между прочим, - и решительное недопущение и со стороны самого Владимира, и со стороны окружающих, подчинившихся его чарам, исследовательски отнестись к строению, ощупать его, вообще как-либо подвергнуть проверке. Необходимо или подчиниться массовому гипнозу около Владимира, или отойти врагом, по крайней мере будучи объявленным таковым. А через некоторое время, еще раньше, чем призрачность этих чар изобличится, сам Владимир уже займется чем-либо другим и на разрушение своих деяний будет смотреть издали, как будто это его не касается, а может быть, и с видом, осуждающим дураков, которые могут признавать такой вздор. Но тут менее всего следует видеть лицемерие, хотя, может быть, дело и не без некоторой благодушной хитрости. Владимир в самом деле уже забыл, что разрушаемое - его рук дело, или точнее, - его слов. Конечно, не забыл в смысле психологическом, ибо память у Владимира в этом смысле весьма обширна и надежна; но онтологически она чрезвычайно коротка, поскольку у Владимира быстро испаряется чувство связи данного поступка с волевыми глубинами его личности и он ничуть не терзается ответственностью. Как сказано ранее: спьяна наговорил, зажег окружающих, пылал самопревознесением, в которое все верили, может быть, сделал героическое дело, в котором трудно различить границу очень высокого и бутафорского, а потом, безответственный, перешел в другое место, и опять - то же. Достижения Владимира столь же обширны, сколь и непрочны. В них нет достаточной существенности. Они больше кажутся, чем суть. Но сила Владимира, и притом именно сила созидания, несомненна. Это - сила магического слова. Сознание Владимира пронизано, как сказано, стихийной волей и сырыми психологическими переживаниями; логические связи и соотношения в нем поверхностны, прикрывают собой другие отношения, которые, в свой черед, лишены цельности. Поэтому суждения Владимира малоценны как логические суждения, как смысл и вместе с тем не могут высоко оцениваться в качестве мистических прозрений: сознательное и подсознательное в душевной жизни Владимира взаимно обесценивают друг друга. Его сознательное не прозрачно логически, а его подсознательное слишком рационализировано, а потому не наивно. Но, лишенные ценности, эти суждения отнюдь не лишены силы внушения, даже напротив, именно потому, что инстинктом никто в них и не ищет особой ценности, они с чрезвычайной силой внедряются в слушателя и подчиняют его себе. Когда говорит Владимир, то чувствуешь: тут бесполезны логические возражения, но бесполезны также и собственные интуиции; в тебя внедряется некоторое волнение, не желающее искать себе законного места в системе своих мыслей и переживаний и не ищущее себе критически взвешенного одобрения. Оно половит или хочет заполонить твою душу, самоупоение не допуская и мысли о критике. Поэтому неподчинение есть полное отрицание, и тогда необходимо просто прекратить разговор, а временно, может быть, и отношения. Но если противодействие слову Владимира преодолено, оно, усвоенное, быстро заквашивает психическое содержание личности, и последнее пышно поднимается, однако кратковременно и как-то бесплодно: после увлечения, когда оно прошло, не остается никаких положительных следов, напротив - пустота, брезгливый осадок от бывшего самообольщения.
         Владимир обладает умом раскидистым и занятым обширными замыслами. Узкие и специальные темы - не его удел. Его влечет все общее, и притом не отвлеченно-теоретическое, а влекущее практические последствия, открывающее широкие организационные перспективы, говорящее жизни нечто небывалое и ошеломляющее широтой размаха. Отсутствие четкости таких построений, а следовательно, и режущих углов делает их более или менее приемлемыми; они эластичны, и в их широте может уместиться разное, не испытывая крайней необходимости отмежевываться от всего прочего и соотноситься с ним. Получается мир, но ложный, самообольщение якобы упроченным благополучием. Получается впечатление мощно преодоленного хаоса, могучего ума, царящего над пестрой и доселе нестройной действительностью. Но это господство единства над множественностью есть самообман и обольщение: разум Владимира ничего не преодолел, ничего на самом деле не охватил, вовсе не поднялся над этой пестротой. Он пассивно объял груды фактического сырья, не дав себе труда изучить собственное строение действительности, и контуры его есть случайная в отношении материала и простая сама по себе комбинация линий. Никакой внутренней связи с материалом она не имеет и к пассивным данным его объема прибавляет лишь свой произвол, поскольку он наличной действительности не противоречит. И поэтому, как только этот материал, живой в своем жизненном движении, выходит за очерченные границы, приходится делать новый обвод его, позабыв о старом. Так на самом деле. Но Владимир, проникаясь сырьем переживаний и влекомый стихиями мира, мало сознает свою пассивность и думает видеть в своих схемах, на самом деле на живую руку сварганенных, высокорациональные идеальные формы и нормы действительности, пока достаточным резким толчком эта последняя не даст ему почувствовать себя. Этот толчок Владимир получает не раньше, чем начнет проходить его жизненный хмель, и только незадолго до смертного одра мир вдруг начинает восприниматься Владимиром трезво. Это обращение, предсмертный поворот, просветляет Владимира; молодец при жизни, он уходит, оборвав отношения на чистом звуке благоговейной жалости к себе, мирно и не оставляя едкого осадка. Раздувшееся великолепие его земного дела успевает, по счастью для него, развалиться еще при жизни, и, пережив этот развал, он избегает после смерти сурового суда за обольщения и умирает просто хорошим человеком. Владимир мыслит, действует и живет в некотором разгорячении. И его разгоряченные слова, имеющие больше жару, чем содержания, хотя и представляют себя как раз в обратном смысле, неминуемо наживают ему много врагов. Но против Владимира, при шумном негодовании, мало, однако, возбуждается настоящей ненависти, как и сам он мало склонен длительно питать таковую. Его личная жизнь складывается легче, нежели Василия. Свои личные отношения он не только не отрезает от общего, но, напротив, не замечая того, исходит от них и делает из них нормы безусловного и всеобщего.
         В итоге: Владимир есть Василий, выросший на русской почве, и потому понятно, что для России это наиболее значительное из имен, типичное имя великого человека из русских только. Воздух России наиболее соответственное свое выражение имеет во Владимире. Но черты подлинного величия, свойственные Василию, во Владимире несравненно расплывчатое и грубее. Замыслы же и притязания его - несравненно большие: Владимир, как сказано, не значит владеющий миром, но сознание русского народа, а следовательно, и его собственное, навязывают этому имени притязательный замысел на мировое господство. В этом извращении коренного национального имени сказались основная правда и основная неправда самого народа.